Ярмарка тщеславия - Страница 267

К оглавлению

267

- Какой? - спросил Джорджи, краснея. Мистер Кирш тем временем тоже занялся rouge et noir и не видел своего юного хозяина.

- Сыграйте, пожалуйста, за меня; поставьте на любой номер.

Она вынула из-за корсажа кошелек, достала из него золотой - единственную монету, лежавшую там, - и вложила его в руку Джорджи. Мальчик засмеялся и исполнил ее просьбу.

Номер, конечно, выпал. Говорят, есть какая-то сила, которая устраивает это для новичков.

- Спасибо, - сказала дама, пододвигая к себе деньги. - Спасибо. Как вас зовут?

- Меня зовут Осборн, - сказал Джорджи и уже полез было в карман за деньгами; но только он хотел попытать счастья, как появились майор в парадном мундире и Джоз в костюме маркиза, приехавшие с придворного бала. Кое-кто из гостей, наскучив герцогскими развлечениями и предпочитая повеселиться в ратуше, покинул дворец еще раньше. Но майор и Джоз, очевидно, заезжали домой и узнали там об отсутствии мальчика, потому что Доббин сейчас же подошел к нему и, взяв за плечо, быстро увел подальше от соблазна. Затем, оглядевшись по сторонам, он увидел Кирша, погруженного в игру, и, подойдя к нему, спросил, как он смел привести мистера Джорджа в такое место.

- Laissez-moi tranquille, - отвечал мистер Кирш, сильно возбужденный игрой и вином. - Il faut s'amuser, parbleu! Je ne suis pas au service de monsieur {Оставьте меня в покое. Надо же человеку развлечься, черт возьми! Я не у вас состою на службе (франц.).}.

Увидев, в каком он состоянии, майор решил не вступать с ним в спор и удовольствовался тем, что увел Джорджа, спросив только у Джоза, уходит он или остается. Джоз стоял около дамы в маске, которая теперь играла довольно удачно, и с большим интересом следил за игрой.

- Пойдемте-ка лучше по домам, Джоз, - сказал майор, - вместе со мной и Джорджем.

- Я побуду здесь и вернусь с этим негодяем Киршем, - ответил Джоз. И Доббин, считая, что при мальчике не следует говорить лишнего, оставил Джоза в покое и отправился с Джорджем домой.

- Ты играл? - спросил майор, когда они вышли из ратуши.

Мальчик ответил:

- Нет.

- Дай мне честное слово джентльмена, что никогда не будешь играть!

- Почему? - спросил мальчик. - Это же очень весело!

Тут майор весьма красноречиво и внушительно объяснил Джорджу, почему тот не должен играть; он мог бы подкрепить свои наставления ссылкой на отца Джорджа, но не захотел ни единым словом опорочить память покойного. Отведя мальчика домой, майор отправился к себе и вскоре увидел, как погас свет в комнатке Джорджа рядом со спальней Эмилии. Через полчаса и Эмилия потушила у себя свет. Право, не знаю, почему майор отметил это с таким дотошным вниманием!

А Джоз остался у игорного стола. Он не был записным игроком, но не гнушался иной раз испытать легкое возбуждение, вызываемое игрой. Несколько наполеондоров позвякивало в карманах его вышитого жилета. Протянув руку над белым плечиком дамы, сидевшей перед ним, он поставил золотой и выиграл. Дама чуть подвинулась влево и, словно приглашая Джоза сесть, сбросила оборки своего платья со свободного стула рядом.

- Садитесь и принесите мне счастье, - произнесла она все еще с иностранным акцентом, сильно отличавшимся от того "спасибо", которым она приветствовала удачный coup {Удар, ход (франц.).} Джорджа. Наш дородный джентльмен, посмотрев по сторонам, не наблюдает ли за ним кто-нибудь из именитых особ, опустился на стул и пробормотал:

- Ну что ж, право, разрази меня господь, мне везет! Я уверен, что принесу вам счастье, - затем последовали комплименты и другие смущенно-нелепые слова.

- Вы часто играете? - спросила незнакомка.

- Ставлю иногда один-два наполеондора, - ответил Джоз, небрежно швыряя на стол золотую монету.

- Ну конечно, это интереснее, чем воевать с Наполеоном! - лукаво сказала маска. Но, заметив испуганный взгляд Джоза, продолжала со своим милым французским акцентом: - Вы играете не для того, чтобы выиграть. И я также. Я играю, чтобы забыться, но не могу... не могу забыть былых времен, monsieur! Ваш маленький племянник - вылитый отец. А вы... вы не изменились... Нет, вы изменились... все люди меняются, все забывают, ни у кого нет сердца!

- Господи боже, кто это? - спросил ошеломленный Джоз.

- Не узнаете, Джозеф Седли? - сказала маленькая женщина печальным голосом и, сняв маску, взглянула на Джоза. - Вы позабыли меня!

- Боже милосердный! Миссис Кроули! - пролепетал Джоз.

- Ребекка, - произнесла дама, кладя свою руку на руку Джозефа, но продолжая внимательно следить за игрой.

- Я остановилась в гостинице "Слон", - сказала она. - Спросите мадам де Родон. Сегодня я видела мою милочку Эмилию. Какой она мне показалась прелестной и счастливой! И вы тоже! Все счастливы, кроме меня, Джозеф Седли!

И она передвинула свою ставку с красного на черное - как бы случайным движением руки, пока вытирала слезы носовым платочком, обшитым рваным кружевом.

Опять вышло красное, и она проиграла.

- Пойдемте отсюда! - сказала она. - Пройдемтесь немного. Мы ведь старые друзья, не так ли, дорогой мистер Седли?

И мистер Кирш, проигравший тем временем все свои деньги, последовал за хозяином по озаренным луною улицам, где догорала иллюминация и едва можно было различить транспарант над помещением нашего посольства.

ГЛАВА LXIV
Неприкаянная глава

Мы вынуждены опустить часть биографии миссис Ребекки Кроули, проявив всю деликатность и такт, каких требует от нас общество - высоконравственное общество, которое, возможно, ничего не имеет против порока, но не терпит, чтобы порок называли его настоящим именем.

На Ярмарке Тщеславия мы много чего делаем и знаем такого, о чем никогда не говорим: так поклонники Аримана молятся дьяволу, не называя его вслух. И светские люди не станут читать достоверное описание порока, подобно тому как истинно утонченная англичанка или американка никогда не позволит, чтобы ее целомудренного слуха коснулось слово "штаны". А между тем, сударыня, и то и другое каждодневно предстает нашим взорам, не особенно нас смущая. Если бы вы краснели всякий раз, как они появляются перед вами, какой был бы у вас цвет лица! Лишь когда произносятся их недостойные имена, ваша скромность считает нужным чувствовать себя оскорбленной и бить тревогу; поэтому автором настоящей повести с начала до конца руководило желание строго придерживаться моды нашего века и лишь намекать иногда на существование в мире порока, намекать легко, грациозно, приятно - так, чтобы ничьи тонкие чувства не оказались задетыми. Пусть кто-нибудь попробует утверждать, что наша Бекки, которой, конечно, нельзя отказать в кое-каких пороках, не была выведена перед публикой в самом благородном и безобидном виде! Автор со скромной гордостью спрашивает у своих читателей, забывал ли он когда-нибудь законы вежливости и, описывая пение, улыбки, лесть и коварство этой сирены, позволял ли мерзкому хвосту чудовища показываться над водою? Нет! Желающие могут заглянуть в волны, достаточно прозрачные, и посмотреть, как этот хвост мелькает и кружится там, отвратительный и липкий, как он хлопает по костям и обвивает трупы. Но над поверхностью воды разве не было все отменно прилично и приятно? Разве может ко мне придраться даже самый щепетильный моралист на Ярмарке Тщеславия? Правда, когда сирена исчезает, ныряя в глубину, к мертвецам, вода над нею становится мутной, и потому, сколько ни вглядывайся в нее, все равно ничего не увидишь. Сирены довольно привлекательны, когда они сидят на утесе, бренчат на арфах, расчесывают себе волосы, поют и манят вас, умоляя подержать им зеркало; но когда они погружаются в свою родную стихию, то, поверьте мне, от этих морских дев нельзя ждать ничего хорошего, и лучше уж нам не видеть, как эти водяные людоедки пляшут и угощаются трупами своих несчастных засоленных жертв. Итак, будьте уверены, что, когда мы не видим Бекки, она занята не особенно хорошими делами, - и чем меньше говорить об этих ее делах, тем, право же, будет лучше.

267